Слепой стреляет без промаха - Страница 101

101

Но прошло минут десять, и он успел замерзнуть. Душ, сперва показавшийся спасительным, теперь только тяготил его. Все имеет свои границы. Даже не вытираясь, Глеб добрался до постели и, побрезговав ложиться на несвежее одеяло, надел чистую майку и тренировочные брюки. В открытое окно ненавязчиво втекали шум моря, свист ветра и упоительные запахи юга, когда даже не знаешь, чем именно пахнет – то ли цитрусовыми, то ли кипарисом. Среди этого потока ароматов Глеб различал только запах полыни, чуть горьковатый и в то же время на удивление мягкий, не такой, к которому он привык в средней полосе. К тому же этот запах вызвал у него воспоминания о хорошем итальянском вермуте, который незадолго до своего отъезда они пили вместе с Ириной Быстрицкой.

– Спать, спать, – повторял себе Глеб и чувствовал, как его убаюкивает здешнее пространство, в котором, как казалось ему, остановилось отдыхать даже само время.

Он лежал и ощущал, как постепенно теряет контроль над своим телом, как он уже не может определить, сжаты его пальцы в кулак или распластанная ладонь лежит на покрывале. Как редко ему приходилось отдыхать! Как редко он мог позволить себе расслабиться! И тем острее было сейчас ощущение свободы и независимости от чьей-либо воли.

Впервые за последние годы Глеб почувствовал себя полным хозяином положения. Он мог делать все, что угодно, и поэтому предпочитал горизонтальное положение и полное бездействие. Видимый мир, звуки уже ускользали от него, он медленно погружался в сон.

И вот в тот момент, когда Сиверов уже понял, что реальности для него больше не существует, он испугался, сообразив, что сновидение может быть не только приятным, но и ужасным. А теперь он сам из него без посторонней помощи вряд ли выберется.

Ему снилось, что он стоит в темной комнате, а за пока еще не видимым окном уже светает. Уже проступает потолок, но не видно стен. Вот возникла лампочка на витом, обтянутом материей шнуре, каких ему уже давно не приходилось видеть.

Первой догадкой было – это тюремная камера. Потом Глеб сразу же отбросил эту безумную мысль. В тюрьме не может быть витых, похожих на веревки, шнуров. И тут же ощутил: эта комната ему знакома. Он даже вспомнил, в какой стороне находится дверь, уже прорисовались контуры окна и даже тень от рамы, похожая на немного перекошенный крест, легла на ровно выбеленную стену.

И тут Глеб вспомнил: так выглядела небольшая комната, которая находилась позади их класса. Странная комната – ее почти всегда держали запертой, хотя в ней ничего не стояло. И открыли ее на его памяти только однажды, когда в школе делали ремонт, а он и другие ученики, оставшиеся в первый месяц каникул в городе, помогали рабочим. В тот день побелили потолок и стены. Они еще слегка пахли известкой. Большинство ребят уехали в пионерские лагеря, а у его отца была уйма работы, и намечавшаяся поездка в Австрию сорвалась и отложилась на следующий месяц. Хотя нет, вспомнил Глеб, ни стены, ни потолок еще не белили.

Это пахла краска, разведенная в алюминиевом баке. А он остался, чтобы раскатать на полу перед завтрашней побелкой бумагу. Кто-то из ребят, чей отец работал в типографии, принес остатки газетных рулонов – бумагу, навернутую на картонные трубки. Глеб не спешил, он знал, что отец сейчас сидит в своем кабинете и у него не найдется времени даже на разговоры. Он отматывал бумагу, стараясь угадать так, чтобы оторванного куска хватило ровно от одной стены до другой. И самое странное – это ему удавалось.

А за окном тогда не светало, а темнело. И тут он услышал в коридоре легкие шаги. Дверь приоткрылась, и на пороге возникла Лада – девочка, о которой он почти что ничего не знал кроме того, что она довольно красива и сидит на две парты впереди него. Еще он знал, что ее отец крупный начальник и работает где-то в обкоме. Но ее фамилия стерлась из памяти Глеба точно так же, как и лицо ее отца, однажды виденного мальчишкой, когда тот приходил в школу, чтобы забрать Ладу на концерт. Тогда Глеб позавидовал ей. Ведь его отец никогда не позволял себе заезжать за ним на машине. А ее поджидала внизу у самого крыльца черная «волга» с антенной радиотелефона на крыше.

– Ты один? – спросила Лада.

И Глеб сразу же почувствовал в ее голосе неловкость. Ей и неловко было оставаться и в то же время неловко было уходить сразу, словно бы она успела подумать что-то не очень приличное. И Глеб прочел ее мысли.

– А ты чего так поздно?

– Я была у подруги, а потом проходила мимо и вижу, горит еще свет.

Подумала, может, помочь нужно…

– Я не зажигал света.

– Значит, я перепутала этаж.

И даже в наступающей темноте Глеб увидел, как вспыхнул румянец на щеках девчонки. Она присела рядом с Глебом на корточки, забавно придерживая подол платья и плотно сжимая колени, и попыталась помочь ему отрывать бумагу. Глеб рвал с одного конца рулона, Лада – с другого. И вот их руки встретились, пальцы коснулись. Оба они замерли всего на какое-то мгновение. Но его оказалось достаточно, чтобы понять многие тайные мысли друг друга.

Глеб, почти не обращавший ранее на Ладу внимания, вспомнил, как придя однажды с перемены на урок, обнаружил в своем пенале странную вещь – чешский кохиноровский ластик, аккуратно разрисованный шариковой ручкой в два цвета – черный и красный. Ровно очерченное сердце – черный контур, красный фон, над ним по-английски написанное слово «Love» и довольно безвкусные розочки по бокам. На другой стороне ластика он обнаружил собственное имя, написанное латинскими буквами. Конечно же, такая находка являлась прекрасным поводом устроить увлекательную разборку в классе со всеобщим смехом и поисками девчонки, подкинувшей в его пенал бесхитростное признание. Но что-то сдержало его, и ластик исчез в кармане пиджака. А потом весь урок он смотрел на девочек своего класса, пытаясь угадать, которая же из них решилась на такой отчаянный поступок. И он не сумел остановить свой выбор ни на одной из них, решив, в конце концов, что это пошутил кто-нибудь из ребят. Уже после урока он, сидя в парке на лавочке, очистил ластик от надписей, и тот стал вновь белым. И чуть ли не на каждом уроке он лежал на краю его стола.

101